АЛЕКСАНДР ПЕТЛЮРА: Я ВЕРЮ В РАБОТУ НАД ЧИСТОТОЙ

2–14 июля в ЦИМе проходил фестиваль-кочевник «Русская сказка», созданный авторским театром «Эскизы в пространстве» совместно с актрисой и куратором Ксенией Орловой. Программа фестиваля включила в себя результаты театральных лабораторий различных творческих коллективов на тему фольклора. В ночь с 13 на 14 июля прошли ночные показы спектаклей и перформансов. На этой «Бессоннице» в числе прочего состоялась и премьера спектакля «Снегурочки не умирают». Мы поговорили с его создателем Александром Петлюрой — художником, перформером, акционистом, историком советской моды и обладателем огромной коллекции одежды.

— Почему ты стал участником фестиваля-кочевника «Русская сказка»? Чем он тебе интересен?

— Я усложняю себе жизнь. Это мой третий проект «Снегурочка», три вариации одной темы. Первый состоялся в 1992 году как провокация, издевка над модой. Мода тогда покатилась вниз. Все вдруг стали дизайнерами. Настал финал линии развития советской одежды — начались кооперативы, а этим уже неинтересно «рулить». Для первого проекта я сделал в подвале своего сквота, на Петровском бульваре, 12, подиум. Подвал был затоплен, пришлось срочно расчищать, и мы сгребли весь мусор под подиум. Получилось одновременно безумно и шикарно. Это был Старый Новый год, приехал Молчанов с телевидением и еще какие-то камеры. А когда сюжет вышел в эфир, стали появляться вопросы: «Что такое творится рядом с Петровкой, 38, в пяти минутах ходьбы от Красной площади?» Через день-два оттуда приехали смотреть, что это за веселые люди. Но как-то все обошлось. Второй раз я делал «Снегурочку» в 2014 году в Лионе. Это была Снегурочка 60–70-х. Сегодня я за нее взялся потому, что у меня выросли две дочери. Одной 17 лет, а второй — 15. Я решил передать Снегурочку им по наследству. Пани Броня (Бронислава Анатольевна Дубнер — актриса, художник, любимая модель Александра Петлюры. — Прим. ред.) считала себя моей приемной дочерью и называла меня «папочкой». Поэтому по наследству имеют право играть Снегурочку только мои дети. Старшая стала звездой модного дома Yves Saint Laurent, карьера у нее сейчас идет в гору. Но она не смогла приехать, и будет играть младшая, которая сейчас как раз в возрасте Снегурочки. Я работал с периодом конца 70-х — начала 80-х. Красивые вещи еще не появились, но еще оставалась красота взаимоотношений парней и девушек.

Кроме того, у меня сохранились многие костюмы. От перформанса 1992 года осталось пальто Снегурочки, платье и шляпка, которые носила Броня. Еще остались шубы на птиц. А остальное собирал заново.

— Почему из всех героев русских сказок ты выбрал Снегурочку?

— Потому, что Пани Броня была Снегурочкой. Мы ее отмыли, одели и увидели, что она — Снегурочка. Она была очень сексуальная, но холодная. Броня была вечно молодая и умерла тоже молодой. Еще она была открыто-хитрая, кокетливая. Позже я делал из нее и Красную Шапочку, и Царевну-лягушку. Из нее можно было что угодно делать. Она в любой моей истории была сольным персонажем.

— Как ты отбирал участников в свою лабораторию?

— Я подбирал под персонажей «Снегурочки».

— Она может быть городским персонажем?

— Нет! Только сельская. Она дочь Зимы и Весны, и приходит из леса. Городской у меня будет только Мизгирь, остальная публика — деревенские, но не в традиционном понимании.

— Как ты подбирал одежду для этого перформанса?

— Снегурочка одета в иностранную одежду, а остальные в отечественную, в то, что производилось у нас: шапки из перьев, бурки, ботики. Не то чтобы я любил моду 90-х, но я это собираю. Документирование эпохи должно быть честным. Например, пышных подъюбников у нас не производили. Это могли себе позволить только известные актрисы или жены дипломатов. У меня часто берут одежду для съемок и стараются взять заграничное, яркое, крутое. Но в действительности так не ходили. У меня же были друзья настоящие стиляги. И это совсем не та одежда, что в фильмах. Рокабилы, группа «Мистер Твистер» — это были лучшие стиляги. Они были настоящими охотниками за нестандартной одеждой. В одежде тогда высшим пилотажем моды была антимода, трэш-стиль. На мне сандалии 60-х годов, рубашка кальсонная, а штаны просто нашел. Я ничего не покупаю или покупаю за 50–100 рублей в комиссионке, задуваю флуоресцентной краской из аэрозоля, иду на вечеринку — и все ахают.

— Тебе интереснее работать с шаблонами, архетипами или создавать новое?

— Это зависит от задачи. Вообще, мне нравятся длительные проекты, возвращаться к ним и делать уже по-другому. Перформанс «Русские березы кланяются Иванушкам-дурачкам» появился случайно, когда Сева Лисовский попросил что-то сделать в «Трансформаторе». Я прямо на сцене сделал черные полоски на белых платьях девушек, принес водку и поил «березы». Пришли «Иванушки-дурачки», а «березы» стали им кланяться. Это все я увидел в лесу. Ехал на машине и вдруг заметил, как прогнулись под снегом березы. Из этого и родилась метафора, что березы кланяются людям. Так же родился проект «17 мгновений до весны». Мне подарили кассету с инструментальной музыкой Микаэла Таривердиева, не вошедшей в легендарный фильм. В ней столько лиризма и психоделики! Из этой музыки родился перформанс «17 мгновений до весны». Позже, в 2000 году, меня пригласили в австрийский город Кремс, в проект, который проходил в ратуше и был посвящен антивоенной теме. Там я эту идею реализовал более полно. Потом я продолжил этот проект на биеннале в Валенсии, он был посвящен природе, терпящей насилие со стороны человека в течение всего XX века. Специально для этого проекта я в течение пяти лет подбирал платья, которые образовывали цветовую и смысловую линию: от минорных мрачных тонов до мажорных светлых. Сделал семнадцать весен: черную с маленькими цветами, коричневую, синюю, красную, зеленую, белую… Девушки вышли в масках, на костылях, а голос за кадром объявлял количество погибших в разных войнах. Потом девушки снимали маски, выходила Броня как Весна священная, ее окружали дети. Роберт Уилсон и Эмир Кустурица пришли в восторг. Йоко Оно сказала, что, если бы знала заранее, то сама участвовала бы в этом дефиле весен. В итоге я показывал этот перформанс три раза. Следующий — в 2009-м, в Москве, на проекте «Миру мир». Но Броня к этому времени уже умерла, и вместо нее участвовала бабушка Полины Бруни, которой было на тот момент 97 лет, а вместе с ней выходили ее внуки. Люди в зале плакали.

— Какой реакции ты хочешь добиться сейчас?

— Позорища! Берендей ведь созывал на позорище. Позорище, то есть массовое гулянье, организовывал человек, отвечающий за культуру и за праздник в царстве. Я всегда собирал харизматичных людей для этого перформанса. И сейчас стараюсь придерживаться того же принципа.

— Когда ты начинал свою деятельность, это вызывало огромный интерес. Насколько современный зритель интересуется твоими работами?

— Ну, я уже давно не «оттопыривался» в Москве. Последний раз года четыре назад я делал перформанс в Музеоне, публика ржала, как в лихие девяностые. А в конце некоторые даже плакали. До этого, другим языком — в ЦИМе. Но публика ржала везде. Когда в «Арагви» на Новый год я показал перформанс из 80-х, госдумовцы, которые там были, визжали и хлопали. Люди вспомнили то, в чем они жили.

— В твоих перформансах важна провокация?

— У меня нет провокации. Есть подколки и прибаутки. Как в жизни. У меня была, например, акция-провокация. В 1988 году я собрал по Москве дохлых кошек и собак и начинил ими скульптуры. Акция была посвящена жертвам стихийных бедствий. Чернобылю, катастрофам на железной дороге и другим. Это был конец Советского Союза. Раньше я не видел, что везде валяются мертвые кошки, и тут вдруг увидел. На акции мы сложили эти трупы в сооруженный «брошенный дом», потом их сожгли и похоронили в яме.

— Ты относишь себя к авангарду? Возможен ли сейчас авангард?

— Я больше отношу себя к новым символистам. У Ромы Ермакова, у Андрея Бартенева есть элементы нового авангарда. Хоть это в чем-то и повтор 70-х, но это формообразования из нового материала. Для авангарда, если не говорить манифестами, нужно использовать новое сырье. А когда человек берет старый мусорный бак и вешает туда золотую одежду, то это разговор символами, а не авангард. Это средство иллюстрации. Я использую человеческие отходы, которые на поверхности. Землю я не рою, но, возможно, начну. Я бы очень хотел сделать инсталляцию из расписанных скелетов. Такую, как мемориал в Кутна-Горе в Чехии, который выполнен из всего, что найдено в братском захоронении. Это очень сильно тем, что разрешено властями, и тем, что уводит от паники смерти. Сильный и приятный для меня шок. Напоминание о том, что человек не о костях, а о душе должен беспокоиться.

— Ты веришь в Бога?

— Я верю в работу над чистотой. Я хочу покинуть этот мир с легкостью и любовью. Броня, когда я ее встретил, была сброшена со счетов социальной жизни, ей было 65 лет. А умерла она в 80, прожив последние 15 лет своей жизни весело и ярко, как панк.

— У тебя есть миссия?

— Я бы не стал использовать слово «миссия». Я просто не могу пройти мимо того, что обществом распределено неправильно. Я и дом в Тарусе построил из того, что было выброшено.

Петербургский театральный журнал
18 июля 2019
Источник: Петербургский театральный журнал