В 2019 году исполняется 20 лет Небольшому драматическому театру, а 10 ноября 2018, то есть вчера, НДТ праздновал «полуюбилей», 65-летние, его руководителя Льва Эренбурга. Разные поколения учеников чествовали мастера, среди них был и Вадим Сквирский. Вечный кочевник, НДТ последние три года живет на Васильевском острове, в здании бывшего НИИ: здесь играет все свои 12 спектаклей, репетирует и учит студентов, тем самым вполне оправдывая статус театра-студии. Актер и режиссер Вадим Сквирский — тот, кто вовлечен в его жизнь в наибольшей степени: в родном коллективе он и актер, и режиссер, и педагог. Разговаривала Ольга Ковлакова
—Вадим, как вы пришли в актерскую профессию?
—Я заболел театром в драмкружке под названием «Пегасик». Сразу со школьной скамьи ринулся поступать в театральный институт. Не поступил. Поработал год грузчиком в Эрмитаже. Снова поступление, дошел до второго тура, не более того. В результате поступил в Институт культуры на режиссуру драмы. Но неудачи с поступлением на актерский меня обжигали, не давали покоя. Мне посчастливилось попасть к Зиновию Яковлевичу Корогодскому, он тогда набрал актерский курс в ДК Первой пятилетки (Центр «Семья»). Но дела сердечные мешали мне погрузиться, а Корогодский как хороший педагог, естественно, требовал полной самоотдачи учебному процессу. Оттуда я ушел через месяц. Потом поступал одновременно на актерский в СПбГАТИ к Владимиру Викторовичу Петрову и на режиссуру кино к Семену Давидовичу Арановичу в СПбГУКиТ. Так случилось, что я туда и туда проходил. А потом в один день: третий тур у Петрова и письменная работа у Арановича. Уже был срепетирован отрывок с Гуной Зариней (теперь она великая латышская актриса). Подвести Гуну было немыслимо! В итоге я прибежал за 30 минут до окончания письменной работы у Арановича и накатал какой-то сюрреалистический бред. Думал оригинальностью взять! У Петрова я слетел с конкурса, у Арановича — тотчас по прочтении мастером бреда. Полный провал! Вдруг меня вызывает Владимир Викторович и говорит, что я могу посещать занятия, а когда будут отчисления, он меня возьмет на курс. После чего меня приглашают к Арановичу с беседой подобного же содержания. И я бегал туда-сюда, не мог ничего решить и в итоге ушел отовсюду.
—Почему?
—Наверное, излишнее самолюбие и неправомочность. Выходя в этюд у Петрова, подавая сценарный набросок Арановичу, всегда чувствовал, что я чье-то время ворую.
—Сколько лет вам было на тот момент?
—Чуть больше двадцати. Когда уже поступил на режиссуру к Михаилу Александровичу Хусиду, было, по-моему, двадцать четыре.
—Как попали к Хусиду?
—Мой покойный друг, Вася Чернышов, сказал, что есть такой Михаил Хусид, который набирает прекрасный курс в Царскосельском филиале Театральной академии. Я пришел, посмотрел, а это — мастерская синтетического театра. Я юный, а там все загадочно. Я был совершенно очарован. В институте все эти Островские, все эти водевили казались такими детскими, а тут все по-взрослому, по-настоящему, не театр, а алхимическая лаборатория. И я как-то поступил.
—Что там особенно впечатляло?
—Там были очень интересные художники: Юрий Соболев, Андрей Севбо. Были акции, перформансы, инсталляции, видеоарт — там был авангард. Поиски нового театрального языка. Режиссуру должен был преподавать Михаил Александрович Хусид. Второй педагог — Геннадий Рафаилович Тростянецкий. Но Тростянецкий за год появился всего пару раз. Занимались мы, в основном, кукольным театром. Учить синтетическому театру — идея благородная, только, по-моему, утопическая. Додин, например, по восемь лет учил просто драматических артистов и все считал, что они не готовы. А тут нужно было за пять лет успеть освоить все возможные системы. Получалось, в лучшем случае, на уровне шапочного знакомства.
—Насколько высоким был уровень преподавания?
—По ряду профильных дисциплин уровень был высокий. Речь преподавал Васильев, танец Звездочкин. Максим Зарецкий, который проводил много времени в Монголии и Китае, изучая кунг-фу, движение. Невнятица была как раз с актерским мастерством и режиссурой. Я решительно терялся, не понимал, почему это, например, хорошо, а вот это — плохо. Не было критериев, которыми можно было оперировать. На первом курсе было всего два занятия по режиссуре. А уже в конце года каждый режиссер должен был сделать синтетический спектакль. Я взял рассказ Кортасара «Шея черного котенка», приладил к Кортасару Гоголя и Шекспира и вышло «Рукоделие» — 45-минутное зрелище. Потом вдруг Тростянецкий ушел, Хусид уехал в Америку, некому было учить, и пригласили из Петрозаводска Льва Борисовича Эренбурга. И тут стало происходить что-то чудесное.
—Можно подробнее?
—Лев Борисович это отрицает, но мне казалось, что меня выгонят. До сих пор меня хвалили, а тут вдруг у меня все перестало получаться. Начали заниматься ненавистным мне на тот момент предметом «память физических действий и ощущений», и я получаю тройку с минусом. А дальше — о, счастье! — начинается литературный материал, и постепенно все становится понятным. Появляются внятные критерии, пазл складывается. Оказалось, что в нашем волшебном деле есть какие-то законы, а не только гадание на кофейной гуще. Впервые в жизни мне начинает нравиться работать. Я, человек ленивый, полюбил труд. У меня было одиннадцать этюдов, на экзамен отобрали три — это очень много.
—Как вы попали в Чехию, в Прагу?
—Эренбург занимался драматическим театром и не очень жаловал театр синтетический, что было вразрез с магистральной линией мастерской. И в какой-то момент он сказал, что его, скорее всего, попросят уйти с занимаемой должности. А жене моей (актрисе НДТ Татьяне Колгановой. — О. К.), как раз предложили работу в Праге на Радио Свобода. Я ей сказал: поезжай, мол, дорогая, сейчас Льва Борисовича уволят, а без него и мне здесь делать нечего, я к тебе в Прагу тотчас. Времена тогда были голодные, неспокойные — лихие 90-е, Прага была благословением. Но Михаил Александрович Хусид — человек широкий, не стал чинить препятствий, ему было понятно, что мы с Эренбургом занимаемся делом. Эренбурга не уволили, и мне пришлось остаться, надо было «В Мадрид! В Мадрид!» выпускать. Так я и существовал на два города: месяц в Праге, месяц в Петербурге.
—Как к этим разъездам отнесся Эренбург?
—Я же обещал жене, ей было страшно одиноко на чужбине. Думал уйти с курса, но некому было играть Энрике в «Мадриде», так что мы со Львом Борисовичем пришли к такому вот компромиссу.
—Через 13 лет после окончания обучения вы выпустили первую режиссерскую работу. Как это произошло?
—Как-то даже не по моей воле. Дело в том, что наш способ работы удовлетворял если не мои режиссерские амбиции, то мой режиссерский интерес. Ты актер, но все равно сочинитель. Понятно, что Лев Борисович в итоге все определяет, но он очень прислушивается. Он всегда всех выслушивает, фильтрует, находит какое-то зерно, если оно есть. При этом еще и ответственность, в конечном счете, на нем. Если что, то ошибки он возьмет на себя. А тут у Эренбурга возник платный актерский курс в БИИЯМС. Студентов надо было отпускать на заработки — за обучение платить. В итоге не успели сделать выпускной спектакль. Диплом защищали этюдами по «Преступлению и наказанию». С ними нас пригласили на студенческий фестиваль «Апарт». Он проходил в бывшем здании театра «Буфф», где сейчас «Мастерская» Григория Козлова. Формировался театр «Открытая сцена», который был призван приютить всех бездомных театралов. Директор площадки, посмотрев этюды, спросил, не хотим ли мы сделать этот спектакль здесь, у него в театре. И сами ребята стали меня просить завершить работу. Я согласился и начал репетировать. «Открытая сцена» в какой-то момент перестала существовать, а мы были только на полпути. Я позвонил Льву Борисовичу — он был в Москве, ставил «Вассу Железнову» в МХТ, — и спросил, возможно ли выпустить под нашим крылом «Преступление и наказание», и он разрешил.
—Можно сказать, что и этот спектакль родился в результате лабораторной работы?
—Конечно. Это этюдная, выношенная и рожденная работа.
—Следующая режиссерская работа — «Валентинов день» — уже была спланирована заранее?
—Нужен был камерный спектакль, который можно репетировать параллельно с многонаселенным «Вошебником страны Оз». Мы вспомнили про пьесу Вырыпаева. Обсудили с Эренбургом, он дал добро. Потом мы пригласили его на прогон почти готового спектакля, он что-то осторожно посоветовал. Лев Борисович очень деликатен, он не считает себя вправе лезть в чужую работу, он может дать совет, и уже твое дело, как этим советом распорядиться.
—Уже сложилось такое понятие, как «театр Льва Эренбурга», и вы — его ученик. Что вы стремитесь из пройденной школы сохранить, и есть ли желание внести что-то свое, то, чего вам, Вадиму Сквирскому, не хватает?
—Сохранить хочется прежде всего саму школу. Я других-то не знаю. Это даже не школа Эренбурга, а, как он говорит, традиция русского психологического театра. Лев Борисович, когда преподает, все время апеллирует к Товстоногову. Учитель говорил так, Молочевская говорила так, Кацман говорил так. Можно выделить один постулат, который тоже из традиций школы: живой артист в максимально обостренных предлагаемых обстоятельствах. Если говорить о поиске собственного лица, почерка, то нарочно оригинальным быть не хочу. Если мне на роду написано, то лицо само скорчит какую-нибудь неповторимую гримасу. Только вот одно… так исторически сложилось, что художник у нас запускается в работу, когда спектакль уже приближается к выпуску, когда структура уже практически сложилась. Я думаю, у художника волосы дыбом встают от того, как совместить все пожелания во что-то единое. В «Валентиновом дне» удалось пригласить раньше, но у меня уже была, извините за это слово, своя концепция. Я понимал, что мне нужен какой-то алтарь. А дальше Катя Угленко придумала великолепную раму и эти вкладыши-слайды, которые задают место действия.
—А насколько вам важно сохранить текст автора?
—Важно понять, что у автора заложено. А язык быстро стареет. Как говорил Петр Наумович Фоменко: «Режиссер — палач автора!» Да простит нас Иван Вырыпаев, мы у него кое-что меняли, отсекали и дополняли. Да и по сей день в импровизациях что-то рождается. Спектакль — живой организм.
—Сейчас вы преподаете на курсе Эренбурга. Что можете рассказать об этой своей работе?
—Лев Борисович — педагог от Бога. И он это любит. Когда ему предоставили возможность преподавания, он, конечно, пошел с радостью. А когда он мне предложил, то поначалу было просто страшно — душа в пятки. Мастер сказал, что театру нужна «молодая кровь», и хорошо, если мы «заквасим» будущих артистов в том способе, в котором существуем сами. Ну и я решил, что мне будет полезно сходить в ту сторону, где лежит мой страх. Конечно, сейчас уже не страшно. У души есть спасительное свойство: на ней тоже образуются мозоли, иначе бы все сходили с ума или умирали от сердечных приступов. К тому же преподавание — это не только сеять разумное, это еще и очень хороший тренинг — постоянные упражнения в анализе драматургического материала.
—Есть разница в работе с вашим курсом и с сегодняшними студентами?
—Есть! Эренбург стал на порядок мягче. Теперь он часто повторяет, распекая кого-то: «Я не ругаю!» Может, он не отдает себе в этом отчет. Может, даже не хочет это про себя слышать. С нами он был очень жестким, мы его боялись, правда, он был справедлив и никогда не унижал. Мы все находились под страхом отчисления.
—А за что могли изгнать?
—Прежде всего, за отсутствие трудовых вложений. Если студент трудился и у него не получалось, Эренбург готов был терпеть. Он говорил, что если не получается — надо больше работать, по десять часов в сутки, не получается — по двенадцать, не получается — по двадцать четыре. А вот если и тогда не получается, то человека надо отчислять. Спасать его от профессии, а профессию от него.
—А с сегодняшними студентами он может закрыть глаза на тунеядство?
—Нет! Это по-прежнему для него величайший раздражитель. Просто он стал более мягким в подаче, более терпеливым.
—Как идет работа над «Лиром»?
—Медленно. И тут, к сожалению, ничего не поделаешь, у нас есть план по количеству спектаклей, мы их должны играть, труппа маленькая, в спектаклях, как правило, заняты все. С утра монтировка декораций, вечером спектакль. Репетиционных помещений нет. Репетировать практически некогда. Хотя этюдный материал к «Лиру», как он складывается на сегодняшний день, мне очень нравится. Возможно, критики нас убьют, но мы позволяем себе наглость дописывать Шекспира. Даже начинается спектакль не шекспировским монологом.
—Актер, режиссер, преподаватель. Как вы распределяете для себя эти роли?
—Как-то распределяю. Кайф моей жизни в том, что я получаю удовольствие во всех этих ипостасях. Жалко было бы что-то потерять.
Петербургский театральный журнал
11 ноября 2018
Источник: Петербургский театральный журнал